После ухода отца многое изменилось. Мать старалась большее время проводить в городской больнице, где больше пяти лет работала медсестрой. Она нарочно заваливала себя работой, брала дополнительные дежурства, подменяла других сестер, лишь бы возвращаться домой как можно позднее.
Дома же она всё чаще страдала резкими перепадами настроения: то впадала в агрессию, и тогда никто не мог ей угодить, то, наоборот – в полное безразличие ко всему. Выходные она обычно проводила, закрывшись одна в комнате, где тихо плакала или спала, уткнувшись в диванную подушку.
И ни разу с того дня, как отец покинул их, мать не заговорила о нём вслух: не вспомнила ни одного момента их прошлой совместной жизни, даже не произнесла его имени, - будто отца и не существовало вовсе.
Лиза быстро поняла: в этом доме и ей не стоит говорить об отце. Всё равно никто не желает о нём ничего слышать.
Алименты, которые отец присылал исправно из месяца в месяц, подчеркнуто тратились на Лизу. Мать обязательно покупала дорогие сладости, к которым сама не притрагивалась, не смотря на то, что в доме они появлялись всё реже и реже из-за оскудевшего бюджета. Однако фрукты и шоколадки не радовали и саму девочку. Она остро чувствовала одиночество. К одиночеству добавлялась ещё и щемящая тоска по отцу: по его громкому смеху в доме; по его сильным и жилистым рукам, которые когда-то так крепко и бережно обнимали Лизу; по их совместным прогулкам и играм; по тому, что ей теперь было не с кем поделиться своим детским горем. Тоска разрасталась внутри, как опухоль; она ныла и не давала покоя, как ноет больной зуб, не давая думать ни о чём другом. Но только зуб можно залечить, или, в конце концов, выдернуть, а вот тоску из своего сердца было выдернуть невозможно. Лизе было немного стыдно перед матерью из-за того, что, несмотря на измену отца, она продолжала украдкой его любить, и любила его несравнимо больше, чем мать. Втайне она даже мечтала о том, что когда подрастёт, то убежит к папе, или он сам заберёт её к себе.
С каждым днём эти мечты всё больше укреплялись в её детском сознании. Когда Лиза оставалась дома одна, она обязательно вынимала припрятанную фотографию отца и разговаривала с ней, как с живым человеком. Она рассказывала о том, как провела день; жаловалась на строгую и ворчливую бабушку, на полное безучастие матери; целуя изображение отца, Лиза неустанно повторяла, что скучает по нему. С помятой черно – белой фотокарточки на неё весело смотрел отец: его доброе лицо и смеющиеся глаза вселяли в Лизу надежду, что отец по-прежнему любит её и помнит о ней, а значит, обязательно вернётся.
Со временем мать окончательно замкнулась в своем переживании. Временами Лизе казалось, что сидевшая перед ней женщина –неопрятная, с бледным осунувшимся лицом и с глазами, утратившими живой блеск, - это уже не её мама, а какая-то чужая, незнакомая тётенька, которая по неизвестной причине поселилась у них в доме. Болезненная тётенька скоро уйдёт, а на её место однажды вернётся мама – молодая, задорная, солнечная, пахнущая цветами. Лиза ждала: но «однажды» не наступало. Постепенно мать и дочь отдалились друг от друга, и теперь напоминали чужих людей, по воле случая живущих в одной квартире.
Не складывались отношения и с бабушкой. Любовь Георгиевна– высокая, щуплая пожилая женщина, своенравная, скупая на чувства, - держала Лизу в строгости, «дабы не испортить ребёнка с малых лет». Однако, не смотря на воспитательный процесс, ребенок продолжал «портиться», и бабушке приходилось применять «крайние меры», в результате которых Лиза часами простаивала в углу, для того, чтобы «крепко подумать о своём безобразном поведении».
Иногда доставалось и матери. Любовь Георгиевна отнюдь не считала новое положение своей дочери несчастным, и вовсе уж не понимала, зачем она так убивается по своему Павлу. Зятя она и раньше недолюбливала, а после его ухода и вовсе люто возненавидела.
Слякотными октябрьскими вечерами, за ужином, Любовь Георгиевна не забывала в очередной раз напомнить своей дочери о том, что «все мужики – сволочи, и её Паша – не исключение».
- И как только тебе, Танька, в голову пришла такая мысль: выскочить за него замуж? Пашку твово сразу было видно: непутевый, слабохарактерный…тьфу, не мужик, а тряпка. Такого любая поманит, а он, телок, и рад за чужой юбкой бежать…Что, собственно, и случилось.
- Мам, перестань, - вяло отмахивалась Татьяна, - оставь меня в покое.
- Оставь её в покое, видите ли…- Ворчала Любовь Георгиевна, - да ты и так в полном покое, как на кладбище. Ничего по дому не делаешь, жрать не готовишь, дитём не занимаешься: лежишь на диване, сопли льёшь. А твой Пашка живёт –не тужит, чужую бабу ублажает, и вам платит три копейки в месяц.
- Ну, мама, ну зачем ты так, - Татьяна отодвигала в сторону тарелку с едой, трагично обхватывала голову руками, - на самое больное давишь.
- Да что ты несёшь, глупая. Вот у кого действительно всё больное, так это у меня, - старуха стучала себя кулаком по щуплой груди, - свалила хозяйство на пожилую женщину. Сама домой приходит чуть не ночью, а я – в очередях стой, руки сумками обрывай, да Лизку из садика – в садик таскай…Уйти от вас страшно - сгинете, пропадёте, с голоду подохнете, а квартира грязью зарастет.
Мать при этих словах сникала, видимо ярко представляла себе, как без Любови Георгиевны приходит в упадок их маленькая двухкомнатная «хрущёвка» и пустеет холодильник. Лиза же, наоборот, тихо трепетала от радости: а вдруг старая грымза и вправду сдержит своё обещание и, наконец, уйдёт от них?
Видимо у бабушки были свои планы: она ворчала, но не уходила. Они с матерью просто расползались по своим углам, где каждый оставался при своих мыслях.
А Лиза уходила в комнату, садилась за старый круглый стол, брала в руки краски и кисточку, и рисовала. Рисунки получались яркие, в них диковинные звери разгуливали по диковинным садам, а в садах было много цветов и солнца.
Этими рисунками на следующий день бабушка прокладывала дно у мусорного ведра. По её мнению, каждая вещь должна была иметь своё функциональное значение. Не пропадать же добру?
